Культовый музыкант Владимир Селиванов готовит к выходу первый EP своей группы «Чёрная Ленточка», который станет результатом многолетних экспериментов со звуком и долгих поисков идеального формата. Всё это время Селиванов давал редкие концерты, делился с аудиторией черновиками песен, сочинял новое и переделывал старое. В итоге получилась музыка, непохожая ни на что, ранее существовавшее. Редакция «Луны» слышала это и подтверждает. Свой стиль музыканты называют «paintnoise» – «красочный шум».
Сегодня «Луна» поговорила с Владимиром о поисках идеального звука, о воздействии на реальность, о саморазрушении и о русской смерти.
— Ты два года много экспериментировал со звуком – выкладывал в сеть черновики, делал новые аранжировки старых песен, одного только «Красного восхода» несчётное количество. У меня вот сложилось впечатление, что ты ищешь свой звук. Сейчас на подходе первый ЕР «Чёрной Ленточки». Можешь ли ты сейчас уверенно сказать, что уже нашёл его, свой звук? Или поиски могут быть бесконечны?
Нашёл. Когда впервые ощутил себя посреди фантастического огромного, будто бы часового, механизма, среди тысяч шестеренок, родников, флагов, часов и минут, когда наша музыка отчётливо стала реальной, осязаемой. Сразу понял – вот оно, то, что я искал. Ощущение, как у героя сказки «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». И да – пошёл, нашёл и принёс.
— В итоге ты назвал получившееся paintnoise. А чего именно ты хотел добиться в этом новом звучании? Какого, скажем так, эффекта для слушателя?
Я хотел достичь не просто эффекта, а конкретного воздействия музыки на пространство слушателя, на саму реальность. И, мне кажется, это получилось. Совершенно потрясающая штука.
— Я вот слушаю – и у меня ощущение, что попал в какое-то странное место, не знаю, в цех по производству снов, что ли.
Да, так и есть, я о том же говорю. Машина, часы, Млечный путь со всеми его звёздами и туманностями. И ты в середине всего это безобразия. Лучезаришься, звенишь, мурлыкаешь. Или в бой идёшь. Это уж как судьба в зеркале отразится.
— А расскажи, как технически это всё извлекается? Наверняка же куча каких-нибудь приборов использовалась – колокольчики там, аппараты всякие. Ну вот на каких-нибудь конкретных примерах.
Прежде всего, песня – это идея. А потом очень много всего. Гитары, укулеле, синтезаторы, чейнс, голоса, сэмплы – практически научная лаборатория у нас в студии (Pink Jumping Elephants Records). Над каждой песней идёт и скрупулёзная сценарная работа. Каждый акцент, каждая нота под пристальным вниманием.
— Летов говорил «давать Кулибина», да. А почему, кстати, вообще решил удариться вот в эти поиски нового звука? Скучно делать одно и то же?
Дело не в скуке. Нет смысла тратить ресурсы, свою жизнь, свою уникальность, пытаясь повторить то, что уже кто-то делал.
— Повторы – это да, но ведь наверняка в процессе сочинения черновиков были какие-то ориентиры из существующего музыкального наследия, какие-то приёмы, увиденные у кого-то?
Да, я задействую простые сцены из жизни, и, разумеется, «боевой» опыт героев нашего времени, таких обычных сверхчеловеков, гениев. Высоцкий, Летов или вот Бэт Гиббонс и Джеф Барроу из Portishead.
Судьба свела меня с Летовым в одном пространстве, в одном времени, в личном знакомстве. Он очень многому меня научил. Правда, понял я всё это не сразу. Но главное – понял. Сложно иметь дело с таким человеком и не пытаться повторить, и я пытался, много лет, потому что Летов – это такой «максимальный выход за флажки» абсолютно во всём: в мотивах, в поступках, в музыке. Но вышло, как мы уже знаем, вовсе по-другому, вышло вовсе и не так. И это здорово.
— У тебя получилась этакая «антипсиходелика». Не выстраивание иллюзий и картинок, а конструирование реальности. Так?
Скорее, не конструирование, а воздействие на неё. Я не знаю, как это функционирует с точки зрения физики, видимо, это то самое, что чувствуешь нутром.
— То есть, грубо говоря, брать нечто в реальности – ощущение чего-либо, осознание, состояние, что-то вот такое живое – и делать из него некий максимально подробный слепок, чтобы слушатель всё это ощутил? Это, в общем-то, и есть суть настоящего творчества, разве нет?
Разумеется, это слепок. Это нечто осязаемое, пропущенное через призму моего восприятия. Оно сугубо личное и ощущается через субъективные очевидные привязки. И начинается русская пляска, индейский танец, тамтамы всеразличные, сигналы об опасности, предупреждения. Ребята, други, давайте будем жить вперёд, потому что иначе вообще никак. Нет никакой надежды, нет вариантов. Есть только здесь и сейчас. И больше ничего в этом мире нет. Реальность.
«Я делаю шаг вперед, чтобы свою песню допеть.
Жить — это сжигать себя и всё-таки не сгореть»
— Кстати-кстати. А вот чем тебя так зацепила песня «Красный восход» омской группы «Восстановительная Сила», что ты решил сделать кавер?
Идеальная картина саморазрушения. Очень честная. Настоящая. От всей души. И доносится музыка. Такая, будто бы с той стороны.
На самом деле там эта музыка звучит постоянно, но услышать её здесь возможно только через «приёмник». По сути именно его мы сейчас и конструируем.
— Ты решил использовать элементы нойза как наиболее действенный инструмент для того, чтобы показать реальность? Все эти звуки – они же именно из окружающего мира, почти осязаемые. Получается этакая музыка, которую можно потрогать.
Верно, именно элементы. А в силу огромного количества звучащих одновременно инструментов всё в какой-то момент начинает слышаться, как фантастические тысячеструнные арфы, и возникает душераздирающий фактурный шум разнозвучных мелодий. Такой разноцветный дым.
— Как будто ты сидишь внутри этих механизмов, и вокруг шестерёнки, и всё гудит, звенит, трещит и сокрушает.
Да, словно звездолёт преодолевает световой барьер. И система начинает трещать по швам.
— Ты считаешь, что мир разрушается?
Он разрушается, но странная ситуация: мир не хочет быть разрушенным. Он хочет быть модифицированным. А это совсем-совсем не то. Надо начинать сначала. Я уверен, что надо начинать сначала. Знаешь, меня тошнит от слова «спасибо», тошнит от несправедливости. Реальность для меня – прямой аналог концлагеря. Царство строгого режима.
— Кстати о разрушении. У тебя была песня «Русская смерть». А что это вообще для тебя? Ощущение, понимание, мировоззрение? Русский человек как-то по-особенному умирает? В чём вот это соединение русского и мёртвого?
Русский человек привычен к подвигу. Это такая потребность, такая гармония, естественное состояние. Бытовой героизм. Русская смерть – это образ жизни, и, на мой взгляд, самый здоровый. Всегда готов. Ко всему. Пусть весь мир летит в тартарары, но русские не сдаются и своих не бросают.
— То есть, русская смерть – это «за Родину в танке сгореть», как ты там поёшь?
Да. Главное, чтобы этот танк продолжал ехать и стрелять. Так не умеет никто. Так умеют только русские. Видимо, это какая-то географическая, какая-то магнитная аномалия. Национальность в данном случае не важна. Это ощущаемо и не нуждается в доказательствах. Словно мы все главные герои кинофильма «А зори здесь тихие».
— Русская земля – как территория смертного подвига?
Да. А подвиг блокадного Ленинграда – один из его эталонов. Наша первая работа, EP «Восход», посвящена трагедии жизни блокадного Ленинграда. Три песни о том самом. О чем всегда думаешь, и всегда страшно говорить. Наш долг Родине.
— Быть собой и умирать собой, как Христос?
Да, как Христос. С широко закрытыми глазами. Смотреть смерти в лицо и смеяться.
«Чёрная магия времени
В заветной нирване снов.
Я из этого поколения,
Я всегда ко всему готов.
Моя сила – преображение,
Моя правда – русская смерть.
Это моё откровение
И моя откровенность»
Беседовал Александр Пелевин
Фото — Анна Иванова