Похороны в «Смертное время» 1941—1942
Количество жертв блокады Ленинграда неизвестно, и никогда уже не сможет быть вычислено точно. Усреднённое по последним исследованиям число умерших в городе в 1941—1944 сводится к 700—800 тысячам. Самые большие потери населения пришлись на зиму 1941—1942 и весну 1942. С декабря по май умерло около полумиллиона ленинградцев. Этот период стали называть «смертным временем» ещё в период блокады.
Смерть сопровождала ленинградца повсюду: в городском, рабочем и домашнем пространстве. В «смертное время» ленинградец, который работал и выходил из дома, видел покойников каждый день. Меняющиеся с большой скоростью реалии повседневной жизни, моральные нормы, привычки и традиции осмыслялись блокадниками по-разному. Одним из способов была фиксация и «проживание» полученного опыта в дневниках. Смерть отображается в каждом блокадном дневнике, в каждом воспоминании.
Упоминания о смерти появляются в дневниках уже с сентября 1941 — фиксируется смерть знакомых. С середины октября стали умирать на улицах. Трупы могли лежать неубранными по нескольку часов. Описание таких случаев подробно, эмоционально — как уникальное и новое. Привыкали постепенно. Существенно изменяется характер описания смерти в середине ноября.Вот как описывает в дневнике этот процесс Е. Скрябина.
Иллюстрацией могут послужить записи Е. Скрябиной.
- 3 ноября: «Почти каждый день сообщают, что умер тот или иной знакомый. В нашем доме уже умерло несколько человек».
- 15 ноября: «Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня завтра такая участь ожидает каждого. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать».
- 26 ноября: «Смертность растёт. Говорят, что ежедневно умирает до трёх тысяч человек. <…> Смерть видишь каждый день так близко, что перестаёшь реагировать на неё».
Чем дальше, тем слова о жертвах блокады в дневниках всё более общие: «Смертность увеличилась/смертность такая же/на улицах много трупов» и т. п. В феврале 1942 в дневниках появляется термин «свалки». Организовывались они спонтанно, на улицах, а чаще — в скрытых пространствах: подвалах, бывших прачечных, тёмных дворах. В марте — апреле описывается как явление новое: «На улицах начинают умирать женщины». Этого ждали и боялись. В дневнике К. Рахман несколько записей такого рода: «Говорят, что весной начнёт умирать много женщин. Может быть, я выдержу из-за того, что молодая, но мне не верится».
Май — июнь отметился резким снижением смертности, но все же она оставалась достаточно высокой. Наладили работу службы — умерших на улице увозили быстро, и труп воспринимался уже как событие. К октябрю количество погибших ленинградцев дошло до уровня, на котором сохранилось до конца 1942 — примерно 3500 человек в месяц.
Умирание
Ни у кого не было сомнения в том, что главными врагами блокадников были голод и холод. Сохранилось много подробных описаний того, как смерть постигала человека. «Я совсем не так представлял себе смерть от голода. Оказывается, это гораздо проще и спокойнее. Сначала человек слабеет, потом умирает в забытьи, почти не чувствуя муки голода», — писал А. Забелин.
«Да и смерть от голода, наверное, самая лёгкая. Человек перестаёт двигаться, теряет ко всему интерес и постепенно уходит».
Для кого-то такая смерть представлялась даже предпочтительной. Для людей истощённых умереть было очень просто — перестать сопротивляться смерти. Ещё в ноябре Е. Скрябина писала: «Теперь умирают так просто: сначала перестают интересоваться чем бы то ни было, потом ложатся в постель и больше не встают».
Ленинградцы боялись остановиться во время долгого пути , сбить инерцию, боялись поскользнуться и упасть — подняться самостоятельно зачастую не хватало сил. В начале блокады прохожие старались помочь, поднять, доводили до угла, до дому. Потом люди стали слабее. Понимали, если начнут поднимать, то сами упадут и не поднимутся. У кого-то был опыт, когда с риском для себя помогали прохожему, доводили до тёплого места, дома, больницы, а тот всё равно умирал через час или на следующий день. Отмечая в дневнике, что видели умирающего человека на улице, и говоря, что никто не помог и все проходили мимо, сразу за этим в числе первых оправданий писали: «Да и бесполезно его поднимать».
Люди понимали, что следующими могут быть они. Упадёшь — будешь просить, и никто не откликнется. И тут, с одной стороны — ужас оттого, что, правда, умрёшь, и не помогут, а с другой стороны — жестокая правда по отношению и к ближнему: всем тяжело, сегодня ты, а завтра я. Такое отношение появлялось постепенно. Нравственные нормы не могли быть размыты в одночасье. Именно по отношению к смерти окружающих можно ясно проследить, как человек расставался с тем пониманием чести, добра, с которым он жил в мирное время. Как находил новые нормы того, что есть правильно и неправильно.
«Бабушка, человек прямой и откровенный, так и говорила — первым умрёт дед, затем Виктор Викторович и потом уже мальчишки»
С. В. Яров отмечал, что в семейных отношениях нормы прежних лет сохранялись дольше всего. Зимой 1941—1942 мало кто вставал из тех, кто заболевал и переходил на «лежачий режим». Родные знали симптомы приближающейся кончины. Подготовка к смерти самими умирающими обычно сводилась к попыткам облегчить жизнь родным. Просили подождать с похоронами до конца декады, чтобы сохранить продовольственные карточки. «Отец умер несколькими днями раньше, но мать сказала: „Погоди хоронить, похоронишь нас вместе“».
Похороны
Человек умирает, «и вот вокруг его успокоившегося тела начинается мучение для живых». Похороны описываются охотнее и подробнее, чем сама смерть. Не выполнить этот подвиг было тяжело морально — если не удалось спасти близкого от смерти, то нужно хотя бы похоронить «по-человечески». Ленинградцы до последнего боролись за сохранение погребальных традиций. Вместе с тем, люди не могли не начинать беспокоиться о предстоящих похоронах тогда, когда ещё близкие были живы. Сразу же вставали в памяти рассказы о тяжелейших похоронах знакомых. Многие вопросы затмевали собой значимость самого факта — смерти.
Учительница Н. Васильева так описывает подготовку к похоронам своего мужа: «Когда он лежал, я думала только об одном (мне не жаль его было): „Если он умрёт, как я его буду хоронить?“. Все хоронили как-то за хлеб, а у меня хлеба нет. И когда я выходила и видела этих покойничков, которых везли, я думала, что мне же, во-первых, не обшить его вот так, на саночки не положить. Но для меня было самое страшное — похороны, а то, что он умрёт, — я об этом не думала…».
Часто заботы о теле одинокого человека ложились на его соседей. Уборку тела должны были производить дворники, однако в «смертное время» они часто не справлялись. Людям приходилось делать что-то с трупом, находящимся в их жилище. Они разыскивали родственников. Похороны были настолько тяжелы, что только очень большая любовь и уважение к покойнику могли сподвигнуть на этот шаг.
Рассказы об отказе помочь знакомым похоронить родных довольно безжалостны и категоричны. Тут нет места даже оправданиям, чувствам вины за неоказанную помощь. «Мать и двое детей умерли от истощения и лежат в холодной комнате около двух недель, никто их не похоронит. К М. П. пришла сестра Минаева, просит кого-нибудь помочь свезти на кладбище. М. П. отказал, некому».
В суровых блокадных условиях подготовка к похоронам занимала несколько дней. Бывало, покойникам в квартире могли «выделить» отдельное помещение, но часто трупы оставались в той же комнате, где ленинградцы ели, спали, жили. Тело матери Тани Вассоевич, которая тринадцатилетней девочкой организовала похороны брата, затем похороны матери, пролежало в квартире девять дней. Настолько явное нарушение обыкновенного хода жизни судили, с одной стороны, о разрушении нравственных норм — смерть перестала быть чем-то сакральным, особенным. С другой стороны, это свидетельствует о настойчивом желании соблюсти все обряды до конца, точно и полно, как это было до войны.
Покойника ещё долгое время старались обрядить, прибрать для упокоения, этот обряд не требовал больших усилий по сравнению с погребением. Володя Николаев, доказывая подлость своей тёти по отношению к смерти бабушки, писал: «Даже платья пожалела другого надеть на неё, как умерла в грязном, так и похоронила. Никого не презираю и не ненавижу так, как мою тётю, мамину сестру, бабушкину дочку — М. В. Васильеву».
До тех пор, пока оставалась деревянная мебель, гробы старались делать сами. И. Д. Зелинская описывает, как её зять две недели подряд пытался смастерить гроб умершему отчиму. В итоге через две недели, в течение которых покойник лежал в той же комнате, на столе, укрытый простынями, когда молодой человек лишился последних жизненных сил, его уговорили бросить работу, и отчима похоронили в том, что было — в «блюдечке вместо гроба».
До конца декабря домодельные гробы ещё возили по улицам, но их всё больше замещает пеленание. Пеленали трупы в самое разное: одеяла, мешки, простыни, куски ткани, портьеры; заматывали в ковры; видели и что-то наподобие обёрточной бумаги, перехваченной бечёвкой. Отсутствие гроба казалось неуважительным по отношению к умершему.
Чтобы довести тело до кладбища, в сентябре — октябре можно было достать машину или лошадь. Но затем у большинства не осталось иного выбора, кроме как вести труп на кладбище самостоятельно или бросить его во дворе или на «пункте сбора». Главным транспортом были санки. В них «впрягался» один человек, другой сзади подталкивал и не давала трупу упасть.
Кладбища
Обычные ленинградцы сталкивались со смертью каждый день. Но то зрелище, которое представляли собой кладбища блокадного Ленинграда в 1941—1942, глубоко поражало всех, кто побывал на нем впервые. Заборы и деревянные кресты разобраны на дрова. На подходах к кладбищам, у контор, церквей, в канавках, между могилами, на могилах лежали десятки трупов. Их довозили сюда родные, но не имея средств для того, чтобы сделать захоронение, оставляли в надежде, что скоро трупы будут зарыты в общую могилу.
Охранялись кладбища плохо. И если по городу умершие лежали или провозились в более или менее аккуратном виде, на кладбищах промышлять мародёрам было удобнее. В первую половину зимы люди ещё много хоронили в гробах, но земля была уже промёрзлая, гробы зарывались неглубоко, а то и просто присыпались снегом. Это также было приманкой для воров — покойника вынимали из гроба, гроб можно было продать для нового использования.
В ноябре — декабре на подходах к кладбищу стояли длинные очереди людей, желающих похоронить умершего, получить документы, участок для захоронения. Сами трупы — на санках, колясках, тележках лежали тут же. В январе — феврале 1942 смертность приобрела чудовищные размеры, и количество индивидуальных захоронений сократилось. У ленинградцев не было сил довезти труп до кладбища. Всё больше оставляли трупов на улицах, во дворах, прячут в щели, подкладывают к общим «свалкам» в подвалы, у больниц, моргов, аптек.
Отряды МПВО и отряды, собранные районными советами, ходили по дворам и квартирам, находили трупы, грузили на машины и отправляли на кладбища. Там круглые сутки специальные команды взрывали мёрзлую землю, создавали траншеи, вынимали покойников из гробов и утрамбовывали траншеи как можно плотнее.
Когда наступила весна, из-под снега показались ещё тысячи незахороненных трупов. Их нужно было убрать, пока не началось разложение и распространение эпидемий. Большинство трупов — «подснежников», как их называли тогда — срочно сожгли в крематории. Для людей, которые всё-таки добирались в эти месяцы до кладбищ для того, чтобы похоронить родных самостоятельно, вид смерти в таком масштабе непривычен, дик. Вид мёртвого тела, конечно, в разной мере, но вызывал страх, боль, брезгливость, жалость.
Иначе относились к трупам работники кладбищ и бригады по поиску и погрузке тел. В воспоминаниях этих людей отмечается тотальная безэмоциональность. То равнодушие, которое отмечали и сторонние наблюдатели, и сами кладбищенские работники, было, с одной стороны, следствием привыкания, а с другой — средством самозащиты. «Я боялась покойников, а пришлось грузить эти трупы. Прямо на машины с трупами садились сверху и везли. И сердце было как бы выключено», — рассказывала А. М. Арсеньева, боец МПВО.
Постепенно количество умерших сокращалось. В апреле кладбища могли позволить себе принимать трупы к захоронению только по свидетельствам о смерти. К июню 1943 массовые захоронения прекратились вовсе. У ленинградцев появилась возможность хоронить своих родных так, как делали это в мирное время.
Ульяна Шведчикова